Я ѣхалъ въ вагонѣ третьяго класса по Николаевской желѣзной дорогѣ по направленію къ Новгороду. Время было предъ Рождествомъ, за нѣсколько дней предъ праздниками. Вагоны были биткомъ набиты самой разнообразной публикой: кто ѣхалъ съ чѣмъ, — кто за покупками, кто съ продажей, а кто и просто такъ, — побывать въ городѣ. Народъ выходилъ и входилъ въ вагоны, внося съ собою струю холоднаго, морознаго воздуха; бѣлый паръ каждый разъ врывался густыми клубами въ растворенныя двери и застилалъ собою все помѣщеніе вагона, осѣдая холоднымъ потомъ на запыленныхъ узкихъ окнахъ. Поѣздъ насвистывая, тяжело громыхая и мѣрно раскачиваясь изъ стороны въ сторону, приближался къ Новгороду. Вагоны неслись по снѣжной плоской равнинѣ, поросшей мелкимъ соснякомъ и только кой-гдѣ попадались тощія голыя березки, какъ бы ежившіяся отъ трескучаго мороза. Оставалось до Новгорода небольше, какъ станціи двѣ-три.
Народу въ вагонахъ стало еще болѣе; раздавалась громкая, нескладная рѣчь, заглушаемая стукомъ колесъ и лязгомъ цѣпей.
На одной изъ послѣднихъ станцій я вышелъ на платформу, чтобы нѣсколько размять отекшія отъ сидѣнья ноги и выпить у буфета стаканъ чаю. За прилавкомъ стояла немолодая уже дѣвушка-буфетчица, ярко нарумяненная, напудренная, одѣтая въ кокетливо сшитое платье. Она смахивала пучкомъ пѣтушиныхъ перьевъ пыль, спускающуюся слоемъ на закуски, — сыры, ломтики колбасы, апельсины и лукаво взглядывала на засматривавшихся на нее господъ.
Я потребовалъ себѣ стаканъ чаю и усѣлся за отдѣльный столикъ, окрашенный «подъ мраморъ». Къ буфету подошло нѣсколько атласныхъ цилиндровъ сь красивыми румяными лицами, ничего не выражавшими, кромѣ физическаго самодовольства и внѣшняго счастья; всѣ они выпили по рюмкѣ какого-то цвѣтного вина, заѣли кусочками апельсина и опять куда-то скрылись, ковыряя дорогой въ зубахъ гусиными зубочистками. Проходили крестьяне въ пеньковыхъ лаптяхъ, съ пилами и топорами на спинѣ; какая то старушка съ круглыми сѣрыми глазами, съ пухлымъ дѣтскимъ личикомъ, кутавшаяся въ потертый зеленаго цвѣта салопъ.
Всѣ эти отдѣльныя фигуры мелькали предо мной, не привлекая къ себѣ особеннаго съ моей стороны вниманія. Я смотрѣлъ на нихъ безучастно-равнодушно, какъ на какія то картинки или, вѣрнѣе, маріонетки, механически двигавшіяся на палочкахъ своего хозяина.
Народъ проходилъ мимо меня, не задѣвая меня и мнѣ до него не было ни малѣйшаго дѣла.
Уже раздался первый звонокъ, приглашавшій «публику» по своимъ мѣстамъ въ вагоны, — какъ вдругъ я замѣтилъ, что къ буфету торопливо подбѣжалъ, расталкивая встрѣчныхъ локтями, священнослужитель въ широкой люстриновой рясѣ и въ шапкѣ изъ поддѣльнаго бобра.
«Подожди, сестрица, не бойся… единую только осушу,» говорилъ онъ находу, обращаясь къ высокой, бѣлокурой женщинѣ, которая едва-едва только поспѣвала за «братцемъ». Женщина, повидимому, была чѣмъ то сильно опечалена, и свѣтлоголубые ея глаза были красны отъ слезъ.
«Да смотри, братецъ, чтобы не оставили»…
Женщина говорила медленно, нараспѣвъ, какимъ-то слюнявымъ, мягкимъ языкомъ. У ней даже, какъ потомъ я замѣтилъ, и уголки рта были совершенно бѣлые отъ постоянно стоявшей здѣсь слюны.
«Колоколецъ, смотри, пробилъ»….
— «Сейчасъ, единымъ духомъ»…. «Налейте-ка, обратился онъ къ буфетчицѣ, «двѣ рюмки десятикопѣечныхъ да подайте на закуску «бутерботъ» съ икрой».
Онъ говорилъ запыхаясь, не обращая вниманія на то, что кокетливая буфетчица соблазнительно улыбается, глядя на него.
Священнослужитель жадно набросился на водку, которую пилъ не «залпомъ», не «единымъ духомъ», а глотками, медленно пропуская сквозь зубы и громко «клюкая» съ каждымъ глоткомъ горловыми связками.
«Вотъ теперь какъ будто стало и лучше», говорилъ онъ. Вотъ ты, Маша, торопишься…. раньше времени успѣемъ….
Я заинтересовался этой парочкой и постарался сѣсть въ одинъ вагонъ съ ними.
Священнослужитель оказался дьякономъ одного изъ подгороднихъ селъ и теперь ѣхалъ въ Новгородъ, въ консисторію — хлопотать по одному очень «важнецкому, сурьезному дѣлу».
Это былъ высокаго роста мужичина съ курчавой густой рыжей бородой, лохматившейся на широкой сальной груди. Сѣрые выпуклые глаза лукаво улыбались и постоянно перебѣгали съ предмета на предметъ, не останавливаясь ни на одномъ изъ нихъ подолгу. Видно было, что это — натура непосѣдливая, живая, горячая, легко мѣняющаяся подъ вліяніемъ минутныхъ впечатлѣній.
«Вы тоже въ Новгородъ, господинъ?.. говорилъ дьяконъ толстому маленькому купцу, одѣтому въ синюю шубу…
— Да, батюшка, въ Новгородъ..
«Тоже, поди по дѣламъ да по службамъ?.»
— Есть, конечно, немножечко, отвѣчалъ тотъ, добродушно поскабливая большимъ пальцемъ свою маленькую жесткую бородку…
А-то такъ съ чего бы?… дома-тамъ не примѣръ лучше.
«Вотъ это вы точно, господинъ…. коммерсантъ?… кажется такъ?.. Коммерсантъ?.. переспросилъ дьяконъ.
— Да есть маленько и того… «Точно, что дома лучше… Я тоже не будь у меня дѣла, такъ ни за какія бы блага не вылѣзъ изъ своей убогой хромины….
— А по какимъ же дѣламъ вы ѣдете? позвольте полюбопытствовать? Спрашивалъ вкрадчивымъ голосомъ купецъ…
«Дѣло, братецъ ты мой, не шуточное, не малое затѣваю я… Только и боюсь же»… Послѣднія слова діаконъ произнесъ высокимъ тонкимъ фальцетомъ и съ какимъ-то таинственнымъ видомъ…
«Вотъ тѣ Христосъ — пуще огня боюсь… Вотъ если бы я имѣлъ при себѣ твою мошну, такъ тогда, пожалуй, надежда бы была»…
— Хе, хе, хе — разсмѣялся польщенный купецъ. А вы почему же думаете, что у меня толстая мошна?… «Да ужъ вижу… Не такой парень, чтобы не замѣтилъ… Ну такъ вотъ говорю: если бы твоя мошна, такъ дѣло бы иного рода. А то, братецъ, какъ въ одномъ карманѣ пусто — да въ другомъ не густо, такъ до нашимъ деньгамъ и резолюцію положатъ: «походи, да попроси, да послѣ завтра приходи».
— Это, конечно, ваша правда, соглашался купецъ; по нонѣшнимъ временамъ безъ денегъ никуды. Вотъ къ примѣру — и наше дѣло безъ денегъ, да не умасли только, и урядникъ — и тотъ наровитъ подцѣпить тебя…
А самое, одначе, ваше дѣло, любопытствовалъ купецъ, въ чемъ бы, примѣрно, состоитъ?…
«Дѣло?… да дѣло, какъ бы тебѣ сказать?.. Дьяконъ на мгновеніе задумался; да дѣло — вотъ оно… И рѣзкимъ сильно бравирующимъ движеніемъ руки онъ указалъ на сидѣвшую рядомъ съ купцомъ женщину, свою «сестрицу.»
Послѣдняя, слыша, что о ней зашла рѣчь, замигала бѣлыми рѣсницами, опустила концы губъ, и, казалось, что она нѣтъ-нѣтъ и сейчасъ расплачется.
«По дѣлу сестры ѣду»…
Купецъ степенно подобралъ полы своей шубы и, нѣсколько отодвинувшись въ сторону, внимательно посмотрѣлъ на рядомъ сидѣвшую съ нимъ женщину.
— А, такъ это ваша сестрица?.. Очень и очень пріятно… Онъ снова внимательно взглянулъ нѣсколько разъ на высокую бѣлокурую женщину, перебиравшую отъ смущенія концы своего головного платка…
«Дѣло пойдетъ, продолжалъ дьяконъ, въ консисторію, на совѣтъ самихъ членовъ… Только и боюсь же я, братецъ мой, этой консисторіи… Хуже всякаго жупела…
Потому — просишь, просишь, а потомъ глядь, тебѣ же и нахлобучка… Скажутъ кляузничаетъ, отъ дѣлъ отбивается, по городу только гуляетъ… Знаемъ мы тоже ихъ… — этихъ толстопузыхъ… Да и вправду, вдругъ со смѣхомъ подхватилъ дьяконъ, вѣдь у всѣхъ нашихъ членовъ брюшины-то, что твои квашни….
У Долерозова — пузо, у Аргирова — таково же, а про Исполатова и говорить не остается, со стороны поглядишь, такъ жаль станетъ, какъ еще, бѣдняга, таскаетъ… А жирно, нечего сказать имъ живется, — цапаютъ, сколько могутъ… И дьяконъ, размахивая широко руками, иллюстрируя почти каждую мысль соотвѣтствующимъ тѣлодвиженіемъ, разсказывалъ незамысловатые анекдоты изъ жизни духовенства, и самъ прежде всѣхъ и больше всѣхъ смѣялся, заражая и остальную «публику» смѣшливымъ, веселымъ настроеніемъ. «Слыхалъ я, продолжалъ разсказывать онъ, громко выкрикивая отдѣльныя слова, — вѣроятно, желая съ одной стороны пересилить поѣздной стукъ, а съ другой, — поощряемый вниманіемъ ѣдущихъ пассажировъ, слышалъ я, что у одного раскольника-старообрядца спрашивали, что-молъ изображается на распятіи?.. На распятіи, говоритъ тотъ отъ своихъ старопечатныхъ книгъ, напредки сверху помѣщены солнце и луна… потому сказано: и солнце померче и луна не дастъ свѣта; дальше съ боковъ — Пречистая и Иванъ Богословъ; подъ распятіемъ голова Адамова, которую, по преданію, обагрилъ Господь своею кровію, Голгофа, на ней же распяся… А гдѣ же, спрашиваютъ, судный дворъ? Судный дворъ… дьяконъ на мгновенье замолчалъ, вѣроятно, намѣреваясь послѣдующимъ отвѣтомъ навѣрняка произвести эффектъ; а судный дворъ, говоритъ, — въ консисторіи… Ха-ха-ха, и дьяконъ первый же загоготалъ своему простодушному, мало-смѣшному анекдоту.
Купецъ хихикнулъ нѣсколько разъ и потомъ, какъ бы стѣсняясь своего громкаго визгливаго смѣха, уткнулся бородой въ воротникъ. «Сестрица» пошевелилась, затянула еще туже концы своего платка и повернула голову къ окну.
Третьеклассная «публика» — исключительно почти мужики и бабы — съ удовольствіемъ поглядывала на здороваго шутливаго дьякона, позволявшаго себѣ такъ свободно, такъ либерально отзываться о своемъ высшемъ, непосредственномъ начальствѣ. Купецъ продолжалъ тихонько хихикать, еще глубже уткнувшись своимъ тупымъ лицомъ въ синій воротникъ; даже и сестра дьякона, сидѣвшая все время такой грустной, выдавила на своемъ длинномъ, бѣломъ лицѣ что-то въ родѣ улыбки и тотчасъ же приняла снова прежній скорбный, печальный видъ.
«Такъ дѣло-то, братецъ мой, разсказывалъ снова дьяконъ, когда понемногу улеглось смѣшливое настроеніе, выходитъ изъ-за сестры…
Она жила въ замужествѣ почитай не больше году…
Да, такъ… не больше… Когда твоя, Маша, была свадьба?» обратился онъ къ сестрѣ, которая теперь слышала, что про нее идетъ рѣчь, еще болѣе пригорюнилась и приняла совершенно убитый видъ.
«Въ самый Егорьевъ день… послѣ Пасхи», отвѣчала та монотоннымъ невыразительнымъ голосомъ и часто замигала глазами.
«Егорьевъ день?.. Апрѣль, май, іюнь, началъ высчитывать діаконъ, пригибая каждый разъ къ ладони палецъ, выдубленный въ огнѣ куримой махорки вплоть до второго сустава.
Итого, значитъ, — изъ точки въ точку, какъ въ аптекѣ — 8 мѣсяцевъ… Сегодня, Маша, восемь мѣсяцевъ сполнилось твоей свадьбѣ»… Сестра только молча кивнула головой въ знакъ полнаго согласія съ братомъ.
«Замужемъ она была за псаломщикомъ… Молодой еще человѣкъi съ образованіемъ… окончившій курсъ въ духовномъ училищѣ. Правда, ростомъ поменѣ Маши и по корпораціи не такой порной, какъ сестра; блѣдненькій такъ изъ себя, но, извѣстно, образованность да наука соки выжмутъ. Ну, посваталъ тогда Машу…. Показалъ свои права на дьяческую должность. Думаемъ, — да отчего же и не выдать? Парень не какой-нибудь мотъ, а съ толкомъ… выдать можно. Вотъ, братецъ ты мой, о Егорьѣ и свадьбу сдѣлали… Жить этакъ пожить.. Слышимъ стороной, что съ зятемъ что-то неладно. Разсказывали тутъ допрежь у насъ, что будто съ батькой-попомъ у нихъ нелады… Вишь батька то ихній характерный; такъ обижать сталъ мальца… Ну да вѣдь это гдѣ не случается? Сестра, конечно, нигугу. Такая молчаливая, хоть языкъ руби. Слышимъ стороной, что зять головой не такъ-то больно хорошъ — заговаривается. Разсказываютъ — одѣнетъ это свой подрясникъ, прицѣпитъ на плечи, такъ вотъ вдоль, — и дьяконъ мазнулъ купца по плечу, — на манеръ погоновъ бѣлыя бумажки, навѣситъ сбоку лучинину, — это молъ шпага и ходитъ это по деревнѣ и всѣмъ мужикамъ и бабамъ говоритъ: я теперь урядникъ… не смѣй меня забижать; нѣту чина выше меня. Я пріѣзжалъ къ нему въ тѣ поры, уговаривалъ его…. Нѣтъ никакого сладу… даже бить принимался; такъ поди ты съ нимъ — одно твердитъ: я урядникъ; чина выше меня нѣту; попъ, не смѣй теперь забижать… Я законы знаю… И все это говоритъ такъ резонно, вальяжно, на манеръ господскій, право баринъ… Думать-подумать… говорю: сестра, вези-ка своего муженька въ городъ, такъ пользы, глядишь, больше будетъ… Отвезли въ больницу… Черезъ какихъ-нибудь недѣли двѣ-три, глядимъ — земскій разсыльный зятя и домой везетъ… Какъ, зачѣмъ, отчего такъ скоро?… Поправился что ли? И не думалъ, говоритъ, совсѣмъ поправляться… Въ больницѣ признали неизлѣчимымъ и отослали домой на жительство; онъ вреда никому не дѣлаетъ, а такъ просто — ходитъ по деревнѣ и блажитъ. Отъ должности отказали, пенсіона не заслужилъ, никакихъ благопотребныхъ, кромѣ стараго домишка, нѣт…
Что туть дѣлать?…. Хоть милостыню иди собирать по домамъ. Да на грѣхъ еще сестра заберемѣла, и теперъ черезъ какихъ-нибудь мѣсяца два ждемъ прибыли»..
У дьячихи при послѣднихъ словахъ пробѣжалъ по лицу какой-то розовый налетъ; рѣсницы замигали чаще, и голова ея отъ стыда или отъ болѣе ясно сознаваемаго горя еще ниже опустилась..
«Такъ вотъ теперь по этому самому дѣлу и думаю сходить въ консисторію: не дадутъ ли какого-нибудь единовременнаго вспоможенія на Рождественскiе праздники… Боюсь только, сейчасъ же добавилъ дьяконъ измѣненнымъ голосомъ, боюсь страсть какъ консисторскихъ членовъ. Лучше, кажется, съ медвѣдемъ встрѣтился бы, чѣмъ съ какимъ-нибудь изъ нихъ»…
Грустная исторія, разсказанная дьякономъ, повидимому, въ такой грубой формѣ, безъ всякихъ претензій произвести впечатлѣніе, однако довольно сильно подѣйствовала и на грубую третьеклассную «публику», вѣроятно, не мало слыхавшую и видавшую на своемъ вѣку подобныхъ исторій. На минуту въ вагонѣ наступило относительное затишье; только раздавалось мѣрное постукиваніе колесъ, да гдѣ-то щелкала задвижка незапертой двери или окна… Нѣкоторые изъ пассажировъ внимательно и съ состраданіемъ поглядывали на дьячиху, получившую теперь для нихъ двойной интересъ, и ставшую чуть ли не героиней цѣлаго вагона.
Но прошло минуты двѣ-три, и дьяконъ первый же, какъ бы тяготясь этимъ строго-серьезнымъ настроеніемъ, первый же началъ снова разсказывать веселые анекдоты, сыпать отборными хлесткими словечками — и скоро резвеселилъ всѣхъ присутствующихъ. Онъ шутилъ — представлялъ въ лицахъ различные случаи изъ жизни мѣстнаго духовенства и монаховъ, пикантничалъ съ одной довольно молодой бабенкой, везшей въ городъ на продажу корзину яицъ, и въ тактъ своей бойкой рѣчи молодцевато пощелкивалъ пальцами своей веснушчатой рыжей руки.
Снова въ вагонѣ стало весело и шумно. Бабенки шушукались о чемъ-то между собой и лукаво показывали глазами и пальцами на дьякона.
Купецъ, разставивъ руки, разсказывалъ дьячихѣ что-то ужасное, должно быть, какой-нибудь сонъ или видѣніе, бывшее ему, вѣроятно, послѣ имениннаго пирога и обильной выпивки.
«Позвольте, молодой человѣкъ, вдругъ обратился ко мнѣ дьяконъ съ галантностью свѣтскаго человѣка, позвольте мнѣ папиросочку, если таковая у васъ обрѣтается».
Я съ удовольствіемъ предложилъ весельчаку-дьякону папиросу, и черезъ нѣсколько минутъ мы съ нимъ оба уже оживленно разговаривали, быстро сойдясь другъ съ другомъ — тѣмъ болѣе, что оба происходили изъ одного и того же сословія.
«Такъ вы, значитъ, тоже нашъ?» говорилъ мнѣ дьяконъ.
— Да, да… тоже изъ духовенства…
«Изъ Питера ѣдете?»
— Изъ Петербурга.
«Такъ.. а тамъ, навѣрное, въ ученіи находитесь?»
— Да, я тамъ учусь… и при этомъ я назвалъ одно изъ учебныхъ заведеній. «Это — хорошо… родителямъ утѣшеніе, когда дѣти учатся… А позвольте узнать, — батюшка вашъ тамъ.. жительство имѣетъ.. въ Новгородѣ?»
— Да, въ Новгородѣ…
«А какъ его фамилія будетъ?»
— Да я думаю, вы его знаете, Исполатовъ — членъ консисторіи.
«Исполатовъ???» Какъ то испуганно переспросилъ дьяконъ, какъ бы не довѣряя своимъ ушамъ, и на нѣсколько мгновеній какъ бы застылъ въ своей изумленно-просительной позѣ… Туловище его склонилось въ мою сторону, и глаза тупо-неподвижно уставились на меня.
«Исполатовъ, Исполатовъ… а я, извините меня, говорилъ онъ, какъ-то льстиво заискивая, не зналъ, что вы его сынокъ. Простите, пожалуйста, на этотъ разъ!»
Сразу на лицѣ дьякона выступило что-то гадливое, приторнольстивое, и онъ, какъ провинившаяся собачка, терся около меня, ловя мой взглядъ и всячески стараясь сгладить непріятное впечатлѣніе сдѣланной имъ пакости.
Мнѣ становилось неловко отъ такого его поведенія.. Я отодвинулся, опустилъ голову и старался не смотрѣтъ на него. Но напрасно: это еще болѣе подзадаривало усердіе дьякона.
Онъ какъ-то ухитрялся всюду поймать мой взглядъ и подобострастно смотрѣлъ своими большими влажными глазами.
«Вы не подумайте, шепталъ онъ мнѣ, наклоняясь къ моимъ колѣнямъ, что я тогда о нашей консисторіи… Я не о нашей давечу говорилъ, а о Московской… О Московской, вѣрьте мнѣ… Спросите хоть у сестры, она скажетъ вамъ, что прежде я тамъ служилъ»..
Сразу куда-то дѣвалась вся его веселость и оживленіе…. Дьяконъ сидѣлъ теперь разсѣянный, потерявшiйся, вѣроятно, кляня въ душѣ свой бойкій языкъ и такую несчастную встрѣчу. Отъ прежняго весельчака не оставалось и слѣда. Онъ сидѣлъ, какъ-то опустившись, и продолжалъ дерзко-безсовѣстно отказываться отъ своихъ словъ, что все-молъ, что онъ ни говорилъ о консисторіи и духовенствѣ, все говорилъ о Москвѣ и тамошнихъ порядкахъ. Мнѣ становилось гадливо и въ то же время жаль этого сильнаго, здороваго мужчину, такъ запуганнаго, такъ загнаннаго, такъ принужденнаго подличать изъ-за какого-то ложнаго страха…
— Нѣтъ, не безпокойтесь, отецъ дьяконъ, утѣшалъ я его, какъ могъ, даю слово, что ваши рѣчи дальше этого вагона не пойдутъ… Я не сплетникъ.. да вѣдь и въ вашихъ же словахъ не было лжи. Я слыхалъ о консисторіяхъ, можетъ быть, даже почище еще и этого.
Но мои утѣшенія, видимо, не дѣйствовали на дьякона. Онъ продолжалъ безъ всякой нужды отказываться отъ своихъ словъ, «съ клятвой отрекался» и сваливалъ все на московскую консисторію…
Къ счастью, городъ былъ близокъ.
Паровозъ пыхтѣлъ, раздавались протяжные жалобные свистки; въ вагонѣ началась суета. Пассажиры сбирали свой багажъ, разбросанный по полу, подъ скамейками, на полкахъ; укладывали корзинки и картонки, перевязывали сундуки и напяливали на себя верхнюю теплую одежду. У меня багажа было — только одинъ чемоданъ. Я не торопился; ждалъ, когда остановится поѣздъ.
Вотъ, наконецъ, замелькали фонари и освѣщенныя окна станціи; поѣздъ еще сильнѣе загромыхалъ, дрогнулъ еще разъ всѣмъ своимъ суставчатымъ тѣломъ и сразу же остановился… Народъ густой толпой повалилъ изъ вагоновъ на платформу; пріѣхавшіе тискались въ узкихъ дверяхъ, толкали другъ друга и наступали на ноги.
Взялся за свой багажъ и я.
«Позвольте, позвольте».. вдругъ засуетился около меня дьяконъ, вырывая изъ моихъ рукъ вещи.. Нѣтъ ли у васъ еще чего-нибудь? Я съ большимъ удовольствіемъ… я поднесу»… Онъ присѣлъ на полъ сь мокрыми, грязными лужицами отъ разстаявшаго снѣга, залѣзъ подъ скамью и нырялъ подъ сидѣньями, разыскивая мои вещи.
— Нѣтъ, нѣтъ у меня ничего…
Полноте… поднимитесь, о. дьяконъ… Что вы дѣлаете? Поднимитесь скорѣе.. Чуть не со слезами въ голосѣ выкрикивалъ я, прося прекратить его напрасные поиски. Но дьяконъ не слушалъ и продолжалъ ползать, растопыривъ полы своей люстриновой рясы.
«Вы извозчика не нанимайте..
Я поднесу… Съ большимъ удовольствіемъ.. И это ничего не будетъ стоить».
— Да нѣтъ же.. Бога ради встаньте, о. дьяконъ, прошу васъ.. не унижайте себя.
И вдругъ — въ этомъ ползающемъ по грязному, потоптанному полу — дьяконѣ, вдругъ по какому-то странному непонятному закону обобщенія я почему-то сразу увидѣлъ всю забитую Русь, увидѣлъ наше русское деревенское духовенство, въ особенности сѣверное — бѣдное, забитое, принужденное въ силу убогой жизни такъ унижаться и кривить душой, часто безъ всякой нужды, безъ всякой къ тому необходимости.
Я стоялъ нѣсколько мгновеній какъ бы ошеломленный, пораженный какъ-бы открытіемъ, дотолѣ мнѣ неизвѣстнымъ…
«Да что это?!… Скоро ли этому будетъ конецъ?!»
Съ силой схватилъ свой чемоданъ, рванулся въ двери, ткнулъ по пути какого-то господина, сбилъ съ ногъ дѣвченку и бѣгомъ, едва сдерживая слезы горькой обиды, пустился въ широкія, настежь открытыя ворота вокзала…
Н. Ѳ. Лѣсковъ.